Для спектакля про Корчака сделали триста кукол

«Лето на память» — так называется спектакль, посвященный Янушу Корчаку, который вместе с группой своих воспитанников в августе 1942-го шагнул в газовую камеру в нацистском концлагере Треблинка-2. Хотя у него был выбор — остаться в Варшаве или отправиться туда с детьми. Он предпочел последнее и, оказавшись в лагере, взял двух самых маленьких детей на руки и пошел с ними впереди колонны, обреченной на смерть. «Дети имеют право на смерть» — последний титр, написанный от руки, появляется на медленно опускающемся занавесе.

Отправлялась я на спектакль о педагоге и гуманисте Корчаке не без опасений — тема тяжелая, которой предпочитают не огорчать современных детей, заточенных на получение от жизни удовольствий и радости, а не негатива. Даже во времена множащихся по земле военных конфликтов. Но спектакль о Корчаке, сочиненный молодым режиссером Анной Коонен и ее талантливой командой, как раз весь наполнен радостью. Каким бывает наполнено лето, оставшееся нам на память из детства.

Фото: Марина Райкина

То варшавское лето 1939 года для пана доктора Гольдсмита, теперь известного миру как Януш Корчак, и бедных еврейских детей, которых он собирал по довоенной Варшаве, начинается на вокзале. В пространстве сцены он обозначен лишь двумя большими железными колесами да куском железнодорожного полотна. А еще звуками вокзальной суеты — свистки кондуктора, нервные голоса отъезжающих/провожающих. Плоские фигурки детей и наставников пастельного цвета, как будто нарисованные неумелой детской рукой и собранные в группки, загружаются в вагоны, которых тоже не видно, но по репликам уже понятно, кто есть кто и куда едет — в летний лагерь в Михайловку пить молоко с хлебом, которых многие из детей не имели, и учиться в Детской республике пана доктора самоуважению, справедливости, быть порядочными людьми. «Дети имеют право быть самими собой», «Дети имеют право на игру», «Дети имеют право на уважение и любовь». «Одиночество ребенка наделяет куклу душой», — не произносится, а пишется на заднике, и это, пожалуй, единственный фрагмент из педагогических идей и опыта пана доктора, которые впоследствии повлияли на мировую педагогику. Его Дом сирот в Варшаве, его летние лагеря в Михайловке и других местечках для еврейских детей. А вот он и сам — как кукла, большой и маленький, и как актер Василий Уточкин.

«Но каково это — представить, что ты еврейский мальчик или девочка из бедной семьи в предвоенной Варшаве? — пишет исследовательница жизни и работ Корчака антрополог Марша Талмедж. — Дома ты живешь впроголодь и тебе приходится красть продукты или тяжело работать, чтобы хотя бы иногда чувствовать себя сытым. Ты не знаешь, что такое спать в собственной кровати (спишь в одной постели с братьями и сестрами — какая детская, вы о чем?). Не знаешь, что такое мыться каждый день, носить чистую одежду, ходить в школу. Что такое уважительный разговор взрослого с тобой, пусть не на равных, но хотя бы без оскорблений, зачастую тоже не знаешь».

Таких детей собирал по Варшаве и обогревал альтруист Корчак. Но на сцене — радость. Открытие мира, себя. Смешная с косичками Блюмка (Дарья Ефремова) ведет дневник, описывая лагерную жизнь день за днем, и кукольный театр представляет этот детский мир на четырех подъемных площадках, занимающих всю сцену от портала до портала. Как воспитанники пошли купаться, как Ривка, постоянно кашляющая и по причине болезни не участвующая в детских проказах, читает книжки и рассказывает всем сказки про птиц и ангелов, проглотивших крохотные алмазы и оттого божественно запевших… Как их детский суд, заведенный паном доктором, разбирал дело трех мальчиков, которые сначала были угрюмы и озлоблены (от крайней нищеты), а потом от доброго отношения к ним стали совсем другими. И один из них, самый трудный, потом ночью лежал и беззвучно плакал, пока все вокруг спали. 

Фото: Марина Райкина

Мир детской республики, придуманный и воплощенный паном Корчаком, команда Анны Коонен выстроила необычайно тонко — он прост и при этом метафоричен. Куклы плоские, на палках (у профессионалов это называется на потычках), маски — всего их под триста — придумала художница Александра Громова. Как будто детской рукой нарисованы — от этого они обаятельно неправильные, маленькие и в рост человека, забавные. Плоскостные и в виде масок на лицах актеров. Да, кукольных разноразмерных фигурок под три сотни, а актеров, работающих с ними, всего-то девять, и остается только поражаться и восхищаться, с какой ловкостью они успевают переходить, перебегать или просто в открытую рыбкой нырять с одного уровня в другой. Кукольники тут и как акробаты — иначе не успеть поменять куклу, встать в новую мизансцену. Но труппа в Рязанском театре отменная, способна, кажется, на невозможное.

Детская жизнь в противоположность взрослой у Коонен полна летних приключений, открытий и радости, как будто на дворе не 1939 год и никаких в помине немецких солдат, начавших Вторую мировую войну с захвата Польши. Но так выстроен спектакль, что сначала робкие, а потом все чаще возникающие метафоры обозначат тот нечеловеческий ужас, который ждет и Польшу, и Европу, и детей пана доктора с ним самим. Звезда мелькнет на небе, но шестиконечная, которой потом позорно припечатают все еврейское население, отправив его в гетто. Поезд, отбывающий в летний лагерь, вначале заставит вздрогнуть — ведь в поезд по возвращении в Варшаву погрузят Ривку, Блюмку, маленького Абрамчика и остальных ребят, чтобы отправить в лагерь смерти. Дети имеют право на смерть…

И музыка, написанная Артемом Тульчинским, идет постоянным фоном — звуками, мелодией, цитатами из кляйзмерской музыки и даже «Битлз» (фрагмент из их «Желтой субмарины»). И характер самой музыки, сопровождающей беззаботное летнее повествование, почему-то тревожит с самого начала. Причем тревожит деликатно, тихо так, но настойчиво смущает душу.

И абрис ангельских крыльев, и тонкие колоски под ветром, и тень скрипача, а затем и он сам, возникающий на верхнем, четвертом уровне подъема, несут трепетную эмоцию детской жизни, именно ребенка, который, по Корчаку, «словно весна. То солнце выглянет — и тогда ясно и очень весело и красиво. То вдруг гроза — блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно всегда в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей. Все как-то серо и серьезно. Ведь я помню. Наша радость и тоска налетают как ураган, а их еле плетутся».

Фото: Марина Райкина

В финале два паровозных колеса не отправятся в другой лагерь. В последней сцене отдохнувшие, поумневшие и отъевшиеся счастливые дети готовятся к возвращению в Варшаву. Теплый свет (художник Юрий Лебедев) заливает их радость. Так и хочется крикнуть им: «Останьтесь в этой Михайловке, не возвращайтесь». Но занавес опускается, а по нему в тишине бегут строки убористым почерком: «В августе 1942 года пан доктор вместе со своими детьми вошел в газовую камеру». Такая тишина как гильотина.